Итак, с чего начать? Первый пункт таков: как гештальтисты мы не смотрим на страдание как на феномен отдельного индивида. Страдание — феномен поля. Это картина, иногда очень тяжёлая. Но когда к нам приходит пациент с панической атакой, — атака есть у него, как у индивида. Как же возможно, что это феномен поля? Перевести симптом в плоскость феномена поля, начать понимать его как феномен поля — это путь. Реструктурировать симптом и вернуть страданию поля место внутри этого симптома — вот этим и занимается психопатология.
Пациент приходит с панической атакой: атака у него, не у его тёти, не у жены. Как это может быть феноменом поля? Если задержаться у этого феномена, задержаться с этим феноменом, оставаться у границы контакта с ним, понемногу раскроется целый мир, и мы обнаружим, что паническая атака как индивидуальный феномен — это оригинальное, творческое выражение страдания реляционного поля конкретного человека. И дальше вопрос: как перейти от фигуры симптома к реляционному полю, которое находится на фоне? Опыт подсказывает, что специфические симптомы имеют специфические реляционные фоны, коагулированные в симптом. Например, в фоне панического расстройства мы часто находим опыт роста автономии, который оставляет пациента в одиночестве. А в фоне депрессивного поля, о чём завтра будет отдельный воркшоп, мы обнаруживаем реляционный фон, в котором утрачена надежда достичь Другого. Внутри каждого симптома есть реляционный фон: симптом — феномен поля. С этой точки зрения гештальт?психопатология — деконструктивна: она «разбирает» симптом и освещает реляционный фон, с которым мы и работаем. Собственно, гештальт?психотерапия и родилась из работы с невротическим опытом именно так, описывая формы отсутствия как прерывания контакта.
Это всего лишь одна из возможных форм отсутствия. Другая — психотический опыт, иной способ отсутствовать: здесь субъект ещё не конституирован в собственных границах. Нет ещё сложившегося субъекта, который затем может «выпадать» из контакта, как это делает невротик. Работа радикально иная: необходимо поддерживать Personalit?, выстраивая собственные границы; нужна поддержка, чтобы личность конституировалась — это другой тип отсутствия. И есть третий тип отсутствия, который мы в психотерапии видим куда реже, — отсутствие, которое причиняет боль другим. Это психопатический или социопатический опыт: я настолько отсутствую в своём чувственном контакте со своей болью, что единственный способ заставить её проявиться — сделать так, чтобы её пережил другой. На каждый из трёх типов отсутствия можно было бы привести клинические примеры, но времени у нас мало; если вас заинтересует, я дам библиографию, часть уже опубликована на русском или скоро выйдет по?русски.
Третий большой пункт — связь психопатологии и эстетики. Это один из важнейших теоретических узлов гештальт?терапии. «Эстетика» восходит к греческому «то, что воспринимается чувствами». Как минимум в четырёх отношениях эстетика прямо касается гештальт?психотерапии и психопатологии. Первое — то, на что указывали постеры, и о чём много говорил Полстер, автор книги «Каждая жизнь стоит романа». Это отдельный взгляд на психотерапию и жизнь, где ценность и форма переживания как бы «собираются» в единое повествование.
Второе — мы, как гештальт?терапевты, ориентируемся в работе на чувства. Есть три возможные ориентации: семиотическая, герменевтическая и эстетическая. Семиотическая — это когда знак означает нечто: дорожный знак «стоп» означает «остановись». Герменевтическая — интерпретирует симптом: например, сказать, что пациент в депрессии, потому что у него нарциссический стиль, который регулирует его настроение. Эстетическая же опирается на то, что я чувствую с помощью своих чувств. Я сижу напротив депрессивного пациента и начинаю ощущать, как время замедляется, пространство разливается, а мысли тяжелеют. Это и есть моя ориентация в актуализирующемся между нами поле. Конечно, все три типа ориентации имеют место, но наиболее специфична для гештальт?подхода именно эстетическая: способность чувствами воспринимать поле, которое возникает между нами.
Третье — фундаментально важное: динамика «фигура–фон» движется по эстетическим критериям. В контакте нам не нужен внешний критерий, чтобы отделять «хорошее» от «плохого»; у нас есть внутренний критерий относительно контакта. И это, пожалуй, самое уникальное в гештальт?терапии: я знаю, что поддержать, а что — нет, потому что откликаюсь на интенциональность «хорошей формы». Эта форма, эта красота не объективна — она эфемерна; и именно будучи эфемерной, она оставляет неизгладимый след.
Четвёртое — на границе контакта, когда боль доходит до границы, она трансформируется в красоту. Один пациент сказал мне: то, что происходит в терапии, — это отделение красоты от боли. Для меня это прекрасная формула, которая даёт смысл межпоколенческой терапевтической работе. Пациент приносит к границе контакта боль и страдание, словно море выносит на берег то, что скрывалось в глубине. Мы можем встретить боль, встретиться с ней, сопроводить её. В момент встречи на границе контакта боль преобразуется во что?то иное, в красоту — эфемерную, не «объективную». Важно иметь более широкий, межпоколенческий взгляд, потому что один из ущербов недавней психотерапевтической практики — обвинение родителей: в них видели только принесённую ими боль. А это часто лишало нас возможности разглядеть подлинную природу человека и его связи. И это, к слову, перекликается с тем, как современная психопатология «подходит» под многие экономические критерии.
Мы много работали и представляли наши материалы в Кракове; моя коллега Margarita Spagnolo Lobb делала там доклад. И в со?ведение работы в Кракове у нас с ней родились важные различения. Если оглянуться назад: в 50?е годы импульс, который уловила гештальт?психотерапия, в особенности Перлз, был импульсом к автономии. Тогда существовали сильные, жёсткие, каркасные связи, ограничивающие человека, и нужно было разжимать хватку, усиливать движение к автономии. Сегодня социальный контекст совсем иной: социологи называют его фрагментированным. Говоря на языке гештальта, это означает отсутствие надёжной опоры, «земли», на которую можно встать. Опора фрагментарна; много одиночества и дезориентации.
Если посмотреть феноменологически на то, с чем приходят люди с депрессией, мы увидим интересный сдвиг: за последние годы депрессия выросла примерно на 80 процентов. И описаны три группы страданий, которые мы встречаем чаще всего: панические атаки, депрессия, обсессивно?компульсивная симптоматика. Все эти формы опираются на фон одиночества. В контексте, где одиночество распространено, социальная медицина часто предлагает антидепрессанты — то есть вмешательство, которое уменьшает переживание потребности в Другом. Живём во времени, где психопатология различна с психопатологией 50?х, и, соответственно, терапия тоже должна отличаться. Сегодня у нас трудности с укоренением в отношениях, и терапия должна помогать создавать отношения и укоренять контакт.
Клинический пример. На тренинге по психопатологии в группе «Балет» коллега из Мексики, страдающая паническими атаками, работала со мной. В какой?то момент мы оказались лицом к лицу: она испугана, растеряна; ей либо подойти ко мне и попросить поддержки, либо отойти. Если бы мы держались подхода, двигающего к автономии, мы бы расценили её сомнение как недостаток функции Ego и стали бы «накачивать» Ego: мол, ты стоишь и сомневаешься — возьми ответственность, подойди и возьми у меня поддержку. Но если учитывать, что ей недостаёт опоры «в земле», я выбираю интервенцию, поддерживающую функцию Id или Personality — всё, что может подпитать эту часть Self, потому что это поможет ей укорениться. И вот важный момент: когда я поддержал её радикально в этом месте, она разрыдалась, вспоминая, как часто в терапии её «выводили в пустыню», заставляя делать то, чего она не могла. Это показатель того, что сегодня работы на укоренение значительно больше, чем работы на развитие функции Ego.
Есть ещё один важный социальный сдвиг. В 60–70?е годы фигура агента выстраивалась в оппозиции к авторитету — и это отвечало контексту. Сейчас же контекст другой, и агентность требует иного основания — способности вступать в связи и удерживать их. Я понимаю, что локальные ситуации различаются: вы спрашивали о странах, где сегодня переживается давление, похожее на европейские 60?е, — да, такое возможно, и я недостаточно хорошо знаю конкретные обстоятельства, чтобы судить. Локальные различия велики. Но общая тенденция такова: независимо от различий симптомов — депрессия, панические атаки, обсессивно?компульсивные проявления — если смотреть не на индивидуальный симптом, а на поле отношений, поддерживающее этот симптом, мы снова и снова находим одиночество и потребность в Другом. Антидепрессанты действуют, уменьшая переживание этой потребности, и человеку становится легче; но если не изменяются реальные отношения, переживание одиночества остаётся — оно просто перестаёт ощущаться. И рост депрессии связан и с тем, как легко назначаются антидепрессанты, и с устройством общества, в котором исчезают формы принадлежности и общности, а одиночества становится больше.
Теперь к вопросам. Вы спросили о критериях, «что устраивает» в смысле завершённости питания процесса. Перлз и Гудман говорили: фигура, которая возникает, должна иметь силу; она должна быть яркой, лёгкой, живой. И это не только субъективно, это интерсубъективно: я могу это воспринимать в контакте с тобой, и ты — в контакте со мной или с кем угодно. В этом и есть магия психотерапии: хорошая форма узнаваема чувствами участников контакта.
Ещё прозвучал вопрос о том, что происходит в гештальт?сообществе и в исследованиях. Да, мы проводили разные исследования. В 2016 году запланирован совместный конгресс Европейской ассоциации и Американской ассоциации, и это важная возможность сверить теорию и практику. Есть и проект перевода учебника по психопатологии на русский; спасибо Даниле за помощь и готовность работать над этой публикацией. Я здесь остановлюсь. Если есть время — с радостью отвечу на вопросы.
И последнее — о научности. Я влюблён в гештальт?терапию. Есть общее движение в психотерапии, стремление демонстрировать, что и как работает. И гештальт должен в этом участвовать: если мы не будем исследовать собственную эффективность, никто это не сделает за нас. Исследования должны быть конгруэнтны нашему подходу. В гештальт?терапии уже есть множество исследовательских способов, которые развивают нас как практиков. Мой опыт — феноменологические исследования: так я выработал способы работы с паническими атаками; по?другому стал работать с депрессивными пациентами; отдельно — с психотическими переживаниями. Это важно не только для моего самопонимания как терапевта, но и для понимания того, что именно происходит внутри терапевтической работы. Я знаю, что я гештальтист, и при этом различаю модели, которые действительно функционируют. Гештальт?терапия меня исцеляет и, по правде говоря, спасла, и я прикладываю много усилий, чтобы найденный мной способ работы был известен многим и не исчез.
Когда мы делали эту книгу, предисловие написал Лесли Гринберг — один из наиболее известных исследователей психотерапии в мире. В 70?е он был студентом гештальт?терапии в институте, который отказался от теории и исследований; после трёх лет он ушёл в другой институт, роджерсовский. Жаль, что в гештальте он тогда не нашёл «ключей» для применения своих исследовательских интересов. Но его вклад бесценен и для нас — в оценке гуманистической терапии. И, как говорит Дженг, есть вещи, из?за которых гештальт может «умереть»; поэтому так отзывается всё, о чём мы сегодня говорим.
